Ирина Скрыпник

В этом контрасте жёлтого и синего было что-то манящее, тревожащее, живое. Я стояла пять минут. Потом десять. Потом двадцать. В том небольшом музее было всего несколько картин — и этого оказалось достаточно.
Я вышла наружу в серый ноябрьский день: ветер, дождь, холод. А внутри — жар. Всё горело. Я вспомнила фразу Волковой о Ван Гоге как об «огненной печи творчества» — и вдруг поняла её телом. Я разулась и пошла босиком по ярко-зелёной траве национального парка. Она щекотала ступни, а я чувствовала странную, глубокую соединённость — с телом, с природой, с чем-то большим, чем я сама.
С этого момента мой интерес к искусству стал расти. И в какой-то момент всё сошлось: я — гештальт-терапевт, а гештальт — это терапия формы, чувствительности, эстетики. Искусство и терапия делают одно и то же: вытряхивают нас из привычного и приглашают к чему-то значимому, жизни, смыслу.

Мне попалась лекция Паолы Волковой о «Террасе ночного кафе». Я залипла. История картины зацепила меня так сильно, что я тут же решила увидеть её вживую. Оказалось, она находится всего в сорока минутах от меня! И уже через час я стояла перед оригиналом.

Реалисты вызывали уважение — «как похоже на жизнь», Матисс — недоумение. В музеи я ходила скорее потому, что так принято: взрослый, образованный человек вроде бы должен туда ходить.

Всё изменилось после моего переезда в Амстердам. Город долго оставался для меня просто красивым фоном.
Пока однажды — почти случайно — я не решила «начать с простого» и не ввела в строке браузера: «Ван Гог, картины».

Я не была человеком, который с детства ходит по музеям. Скорее наоборот. Картины для меня долго существовали в простых категориях: «нравится — не нравится», «понятно — непонятно», а иногда и в форме: «ну, в целом, я бы тоже так могла».